Словно бы кто-то вдруг ее в плотную ткань замотал. Все, что ранее было обычным, знакомым, вдруг будто переместилось, перемешалось перед глазами.

Не испугайся она так – наверно, засмеялась бы. Странное такое чувство – и не то чтоб неприятное. Странное – и все.

И ведь все вроде слышишь – птицы над головой чирикают, скачут по толстым веткам, осенью раскрашенным. Не просто слышишь – каждый шорох, каждый свист, каждый чирк распознаешь. Чувствуешь – от речушки гнилью и влагой тянет, красиво бежит вода под обрывом, метрах в двадцати, наверно, подальше. Ощущаешь – ветер шепчет, гладит, напоминает – милая, ты ж вообще-то домой идешь, ужинать пора! Знакомо, все знакомо. Все, что вокруг нее уже пять лет – всякий раз, как идет по лесной тропинке, на работу, с работы, – а как же, старший библиотекарь захолустной средней школы.

Одно и то же чувствуешь. Ощущаешь. Слышишь.

А видишь сейчас – что? Крошечную могилку.

И невидимая ткань обвивает все туже.

Пять проклятых лет – все по той же тропинке, через лес, одни и те же запахи, те же шорохи‑писки. Так же меняются времена года. Ни черта не замечаешь. Ни черта не видишь.

Могилу не видишь.

Детская могила. Это она осознала как-то сразу, без всяких причин. Одинокая, позабытая‑позаброшенная. Могила, вжавшаяся в сумеречную тень, съежившаяся на самом краю узенькой дорожки. Крошечный грязный холмик у потрепанного розового надгробия,

РОЗОВОЕ – ЦВЕТ ДЕВОЧЕК

почти разрушенного за много-много лет

ЗА СКОЛЬКО, ИНТЕРЕСНО

снегов, дождей и изморозей, за много лет, когда она и черт‑те сколько еще людей преспокойно проходили мимо.

ЧТО Ж ЭТО ЗА МАТЬ, ПОХОРОНИВШАЯ СВОЕ ДИТЯ В ГЛУХОМ ЛЕСУ? ЧТО Ж ЭТО ЗА МАТЬ, СПОСОБНАЯ НА ТАКОЕ?

Плохая мать, думает Лиза, глядя на могилу. ОЧЕНЬ ПЛОХАЯ мать.

 …Поцеловал Иван-царевич лягушку – и превратилась она в прекрасную Царевну… Но слишком сильным было злое волшебство, таким сильным, что кроме Ивана та Царевна прекрасная никому видна не была – так, лягушка, и всё тут. И оказался Иван-царевич в очень странной ситуации – он-то видел Царевну, а все остальные… А ведь у царевича-то служба какая? С послами зарубежными разговоры вести, пиры-балы всяки-разны. Допустим, при разговорах государственных ещё ладно, не бабское это дело – государственные дела вершить, ну, а на балах да пирах, само собой, царевне по штату быть положено. А как ей быть, коли она жаба зелёная? А царевич на своём стоит – я, мол, её вижу, и всё тут. Ему всякие министры да вельможи уж как только не пытались подсказать: и прямо говорили, и намекали всяко… И, чего уж там, барышень разных подсовывали под ручку, да не зелёных, а – кровь с молоком! Уж чего-чего, а этого-то добра на Руси – баб красивых – уж точно, не меньше, чем лягух зелёных. Русь невестами завсегда славилась. Но царевич – ни в какую! До драки доходило. Хотя, конечно, какая у бояр с царевичем драка – он их за бороды потаскает, да и пинками за порог. А они ему… Да разве можно на царевича-то руку поднять? Короче, так его и не убедили.

Скоро сказка сказывается, да нескоро куры доятся. Да и к чему эти сказки? Расскажу-ка вам лучше правдивую историю.

Жил да был на свете один Муслан. Так себе Муслан и Муслан, ни чародей, ни батыр знаменитый. Вот шел он как-то пустынею по делам своим муслановским: то ли гадюк соседям наловить, то ли кизяка насобирать, – пить захотел, видит, колодец старый стоит.

Вывалил Муслан кизяк из бурдюка, привязал самую длинную гадюку за хвост и опустил в колодец воды набрать. Тащит назад, а в бурдюке шайтаниха белобрысая сидит и глаза пучит. Хотел было Муслан ее назад в колодец бросить, мало ли чего она там напучит, а шайтаниха и говорит ему такие слова:
– Не совай ты меня в колодец, батыр мой, рахатлукумистый. Какая же я шайтаниха, ежели я в штанах? Я Оорон Вещий, а за доброту твою, всю истину тебе скажу.
– Коли так, – отвечает Муслан, – тогда другое дело – давай, валяй, чего уж там.

Подумал Оорон Вещий минут пять и говорит:
– Нет у тебя, Муслан, в жизни счастья, это и есть превеликая правда.

Задумался Муслан, снял тюбетейку, почесал затылок, и правда, как это он раньше не догадался – нету в жизни счастья, как есть, нету.

В небольшой зал входит несколько человек. Среди них парень и девушка. Посредине зала, на протертом до дыр ковре, стоит стол. За столом виднеется суровый, обтянутый зелеными брюками зад.

– Чего надо? – хмуро спрашивает он у вошедших.

– Нам бы этого... – смущенно говорит парень и вдруг радостно рявкает, – расписаться у вас!
– Чего орете, не терпится что ли?
– Ага, – так же радостно сообщает жених.

Невеста рдеет.
– Ранее не сочетались?
– Пусть бы только попробовали до женитьбы сочетаться. Мы с ее отцом и после свадьбы-то не сразу, – вступает в разговор мать невесты.
Невеста прикрывается фатой. Зад что-то бормочет, на столе появляются руки и принимаются шелестеть бумагами.

Жила-была на свете маленькая Козявочка. Была она совершенная красавица-очаровательница, 90-60-90, и грудка, и попочка заманчивых форм и округлостей, и глаза небесные в поллица, и волосы светлые-медовые.

Один был у ней недостаток – всего-то она на свете боялась.
Боялась она насморка, как у брата, радикулита, как у бабушки, боялась залететь, но в то же время боялась состариться, но так и не залететь, отчего все свои критические дни встречала радостно, но и встревоженно.
Боялась Козявочка маньяка в подворотне и соседского парня, жучару противного Гришку, мотоциклиста и двоешника, который не обращал на неё ну никакого внимания, хоть она и ходила мимо него, колыхая бедрами с амплитудой маятника Фуко.

Боялась она показаться невежливой-невоспитанной, отчего речь её была перегружена длинными обращениями и вводными вежливыми оборотами, на произнесение которых тратилось много времени.

Боялась Козявочка, что её сильно обидят, отчего постоянно на всех обижалась и всем жаловалась на своих обидчиков, порой путая их неимоверно. Все её жалели, извинялись, любили, но почему-то старались от неё сбежать, хоть и уверяли в преданности и готовности защитить. На самом же деле просто утомлялись её бесконечными жалобами.

Но особенно сильно боялась Козявочка грозы, с молнией, громом и жутким ливнем, поэтому в дождь всегда сидела дома и даже зонтика у неё никогда не было, и непромокаемых сапог тоже.

В давние, давние времена стоял в одной деревне старый храм. И все было бы ничего, если бы не поселился в том храме оборотень. Стали люди бояться к храму подходить: то покажется им, что ступени скрипят, а то вроде и смеется кто-то. Жуть, да и только!

Вот как-то раз собрались жители деревни в доме у старейшины, думать стали, как оборотня усмирить. И так прикидывали, и эдак, а ничего решить не могли. Кто же по собственной воле ночью в храм пойдет?

А в это самое время пришел в деревню торговец снадобьями. Звали его Тасукэ, был он молод, а потому ничего не боялся.

- Да неужели никто с оборотнем справиться не может? - пожал плечами Тасукэ. - Ладно, помогу вам - сам в храм пойду.

Дождался он ночи и в храм отправился. А осенью ночи тихие: ни звука кругом. Сидел Тасукэ в храме, сидел, скучно ему стало, он и зевнул. Да так громко! Запело эхо на всю округу, все вторит, вторит, остановиться не может.